«В детстве со мной много и самозабвенно играли, в основном, папа.
Настолько, что мои дворовые друзья звонили в дверь и спрашивали у изумленной мамы: «Здравствуйте, а Витя ( это мой папа) выйдет?»
Среди прочего, папа со мной часто шутил. Однажды он убедил меня, что я управляю трамваем, двигая ручку водительской кабинки во втором вагоне. Изучил все технические остановки и подстроил все так, что я «останавливала» или «разгоняла» трамвай. А потом я «сломала» ручку и трамвай понёсся с горы на страшной скорости, а папа в панике говорил «что ты наделала?! Впереди поворот! Мы сойдём с рельс, что! что теперь делать?!»
Я действительно чуть не поломала ту ручку, пытаясь исправить положение дел, и когда все хорошо закончилось («пронесло! мы все были на волоске!»), я ещё долго считала водительниц трамваев рисковыми и героическими тетками, типа пожарников или космонавтов. Папа не палился неделю, но потом, видя, что я сторонюсь всех ручек в трамвае, все-таки раскололся. Меня больше всего впечатлило, что он вот это вот готовился! запоминал все нюансы пути, чтоб потом такое срежиссировать.
А однажды мы пошли кататься на санках.
Мы пришли, а народу видимо-невидимо, на всех проторенных горках очереди. Папа говорит: давай отойдем, исследуем новую горку. Я первый проеду на санках, и если там нет никаких ужасных трамплинов, то ты — следом.
Ну хорошо.
Папа съехал — аж не видно его. Возвращается, шапка набекрень, запыхался весь, говорит — отличная горка!
— А трамплинов нет?
— Нет. Отличная, ровная горка.
Я должна была насторожиться, обнаружив, что санки проломлены, но нет. Поехала, такая расслабленная. И когда я после третьего трамплина собралась, было поздно, потому что я врезалась в дерево и меня засыпало снегом с веток. Папа подошел, разгреб, вытащил. Я, конечно, рот открыла реветь, а он меня всерьез не воспринимает, говорит, давай же скорей кататься — видала, какая отличная горка?! сколько трамплинов?! прям везение! И потом мы еще до ночи объезжали эту горку вдвоем на санках — сидя, лежа, на спине, на животе — пока не доломали их в хлам.
Папу подозревали во всех моих болезнях. Когда я лежала попой кверху у бабушки на коленях и она искала наименее синячное место для укола, бабушка вкрадчиво пыталась добыть у меня признание:
— Светочка, скажи, папа давал тебе мороженое, когда вы ходили гулять? Я не буду ругать, но я же медсестра… мне надо знать… как же гнойная ангина? Давал мороженое? Давал?
— Нет
— А два мороженых? — проницательно спрашивала мама. Но я не кололась. Хотя давал. Два.
Когда я была подростком, мы с папой вместе смотрели фильмы ужасов — тогда как раз первый раз показывали по телеку Фредди Крюгера. Когда фильм закончился, папа пошёл спать, а я включила свет везде, где только можно было, и пошла купаться. Выхожу из ванной — темно.
— Папа?
Тишина. Страшно до одури. Нужно как-то проделать путь до своей комнаты.
Или хотя бы до выключателя. И тут на кухне, в темноте, падает вилка.
— Папа?! Это ты? Пожалуйста, скажи, что это ты?!
Я так умоляла, что он сознался.
Успокоил, утешил, провел до комнаты, пожелал спокойной ночи.
Я запрыгнула в кровать и чуть не умерла от ужаса. Он подложил мне под простыню упаковку от цветов, которая страшно шуршит при любом прикосновении. Ну какой уж тут сон, пошли ржать на кухню и пить чай с хлебом, маслом и вареньем.
А однажды во время воскресной уборки он достал мамину старую шубу, залез в крошечный закуток между креслом и балконом, накрылся этой шубой и прикинулся ветошью. Не знаю, сколько он там сидел, но он знал, чего ждет — когда мама пойдет на балкон с тазиком белья. И она пошла.
Крику было — не вообразить. Идет себе человек на балкон белье развешивать под Мирей Матье, вдруг из угла с утробными звуками поднимается что-то черное, страшное, бесформенное… Потом — мать в кресле, бросает в него мокрые вещи из тазика и смеется сквозь слезы — «сумасшедший! У меня чуть сердце не остановилось!»
А бабушка выбежала из кухни с руками в штруделе: «Что? У кого сердце? Я бывшая медсестра!»
И Мирей Матье разливается на всю залитую солнцем квартиру «je suis une femme amoreu-u-use»…»
Светлана Дорошева